в объективное и непреложное, он обращается лично к Тагору:
"Вы были свидетелем яростной схватки, черпавшей энергию из нужды и темного желания. Вы увидели выход в спокойном созерцании и в творении красоты. Лелея их, вы служили человечеству всю долгую и плодотворную жизнь, распространяя повсюду добрую и свободную мысль, в согласии с заветами мудрецов вашей страны".
Тем временем Индия переживала трудные времена. Сотни храбрых бенгальских юношей, цвет народа, томились в концентрационных лагерях из-за простого подозрения в сочувствии революционному движению за свободу. В одном из таких лагерей в Хиджли охранники хладнокровно убили двух юношей. Тагор дал выход своему чувству возмущения на грандиозном публичном митинге, проведенном в Калькутте. До этого он направил послание в стихах узникам концентрационного лагеря. К жестокости властей прибавились разрушительные действия природы, ужасные наводнения в Северной Бенгалии.
"Рабиндра Джайанти", или Праздник Тагора, организованный жителями Калькутты в конце года, был внезапно прерван 4 января 1932 года известием об аресте Махатмы Ганди. Поэт, у которого все еще оставалась вера в справедливость британских властей и в честную политику, направил телеграмму британскому премьер-министру Рамсею Макдональду, протестуя против "политики огульных репрессий… которые готовят окончательный разрыв нашего народа и вашего". 26 января он сделал заявление, которое правительственная цензура не разрешила полностью опубликовать. Поэт, задетый и оскорбленный, выразил свои чувства в стихотворении, названном "Вопрос", в котором он спрашивает бога:
"Ты время от времени присылал своих гонцов, которые проповедовали всепрощение и любовь ко всему человечеству. То были благородные души, и они заслужили наше уважение, и тем не менее сегодня их миссия кажется насмешкой, и я хочу спросить тебя: "А сам ты, о боже, можешь ли прощать и любить эти создания свои, которые отравили твой воздух и затмили твой свет?"
Удрученный поэт на несколько дней нашел убежище на тихой вилле на берегу Ганги в Хардахе, где он сочинил несколько стихотворений, вдохновленный созерцанием картин, как собственных, так и принадлежащих кисти других индийских художников. Позднее эти стихи войдут в книгу "Бичитрито" ("Пестрое"), посвященную известному художнику Нандолалу Бошу. В феврале в Правительственной художественной школе в Калькутте открылась выставка его работ.
Возраст и напряженная работа сказывались на здоровье Тагора, и его прямая спина, и величавые плечи сгибались под грузом забот. Он уже было отказался от мысли о заграничной поездке, но тут поступило приглашение от шаха Ирана посетить его страну. "Едва ли удобно отказаться от приглашения августейшего главы соседней дружественной нации", — отметил он в своем дневнике. Итак, 11 апреля 1932 года он отправился в Персию в сопровождении его невестки Протимы Деби, которая присматривала за ним в пожилом возрасте с преданностью любящей дочери, и своего литературного секретаря Омийи Чоккроборти. Чтобы избежать долгого и утомительного путешествия, они отправились самолетом Голландской королевской авиакомпании.
Поэт второй раз поднялся в воздух на самолете. Свои ощущения он передал в дневнике:
"Люди, звери, птицы — никого из них не видно. Ни звука, ни движения, ни признака жизни — мир, словно покинутый жизнью, лежал перед нами, покрытый лоскутным покрывалом. По мере того как мы поднимались выше, даже этот маленький остаток разнообразия сократился до узора неровных линий, как будто бы какая-то исчезнувшая страна, имя которой забыто ныне, записала свою летопись на твердой желтовато-серой поверхности неизвестными знаками, которые нельзя разгадать… По мере того как самолет поднимается все выше и выше, игра наших чувств сокращается до одной-единственной — видения, — и даже оно не остается полным. Все признаки, благодаря которым мы принимаем землю как нечто очевидное и реальное, постепенно стираются, превращая объемную картину в одномерное сплетение линий. Лишенная вещественности, она уже не может воздействовать на наш ум и сердце. И во мне возникает мысль, как ужасна может стать такая отчужденность, если однажды понадобится обрушить сверху град разрушения на эту неопределенность, распростертую внизу. Кто здесь убийца, кто здесь жертва? Кто свой, кто чужой? Так эта летающая машина передразнивает древнее учение Гиты".
Его глубоко тронула всеобщая искренняя теплота встреч в Иране. "Когда я был в Европе, — писал он, — люди там знали кое-что обо мне как о поэте и могли судить обо мне по переводам. Эти люди тоже считают, что я поэт, но только в силу своего воображения. Для них я поэт не того или этого рода, а поэт вообще; так что ничто не мешает им рядить меня в одежды их собственных идей о том, каким должен быть поэт.
Считая меня своим, они не ошиблись, ибо я тоже чувствую себя близким к ним — такой простой и естественной была наша встреча. Я не столкнулся ни с чем, что бы дало мне почувствовать мою принадлежность к другой нации или другой вере".
Из Бушира он проехал в Шираз, страну Хафиза и Саади, где Тагор смог воздать дань уважения могилам двух славных поэтов, имена которых не менее легендарны в Индии, чем на родине. После короткой остановки в Исфагане путешественники добрались 29 апреля до Тегерана, где индийского поэта встречали с ошеломляющими почестями, как официальными, так и народными, а газеты приветствовали его как "величайшую звезду, сияющую на восточном небосклоне". На обратном пути в Индию Тагор прервал свое путешествие в Багдаде, где имел возможность провести день в лагере бедуинов — это была его потаенная мечта еще с дней молодости. "Быть бы мне скитальцем пустынь, бедуином!" — писал он когда-то в одном из своих ранних стихотворений.
Трагическое известие ожидало его по возвращении из страны роз и соловьев. Его единственный внук, Нитиндро, хрупкий, чувствительный юноша, подававший большие надежды, которого он отправил в Германию обучаться типографскому делу, заболел скоротечной чахоткой. Нитиндро умер 7 августа.
Смерть единственного внука в чужой стране была тяжким ударом. Но поэт уже пережил много потерь, и каждая новая печаль делала дух его чище, а веру тверже.
Тагор никогда не был склонен к меланхолии. Он считал меланхолию болезнью ума, худшей, чем любая болезнь тела. Печаль и поражение — часть жизни, и их надо принимать с мужественным достоинством. Жалобный вой, подобный визгу побитой дворняжки, в котором некоторые поэты искали утешения, не принимала его сильная натура. Даже охваченный скорбью, он писал:
Я проснулся. За окном мрак ночной исчез.
Мир раскрылся, как цветок. Чудо из чудес.
Поражен я! Сколько звезд и материков
Не оставило следа. Сколько лет, веков
Пролетело. Где герой, наводивший страх?
Только тень его живет в сказках и стихах,
Сам истлел давным-давно… Не сочтешь
